Это неправда, конечно, что не надо ставить пьесы, которые уже имели ошеломляющий успех у зрителя и постановки которых признаны чуть ли не каноническими. У каждого поколения и у каждого Мценского уезда должны быть свои Тартюфы и леди Макбет, Чадские и мамаши Кураж. Расстояния и время им не преодолеть. Другое дело — конкурировать за зрителей с телевизором и интернетом, этим оружием массового поражения, не знающим границ и тлена. А в нашем случае — еще и с двухсерийным телевизионным шедевром, где каждый просто «король, дорогие мои», а создатель слывет среди коллег и поклонников богом.
Тут сразу нужно отметить, что зритель в зале на премьере ТЮЗа был разновозрастный, а в дальнейшем, когда спектакль войдет в репертуар, будет и вовсе юный (12+), незнакомый с классикой советского кино. Поэтому есть надежда, что тень режиссера Марка Захарова не будет мешать молодежи (как вчера взрослым) воспринимать новое повествование про чудеса.
Тем более, что история Принцессы и Медведя — это про любовь, которой не страшны ни сословные преграды, ни мнение окружающих, ни интриги, ни даже смерть. Сказка, конечно. Но когда же верить в сказки и в волшебников, если не в юности?
«Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому придёт конец. Слава безумцам, которые живут так, как будто они бессмертны, — смерть иной раз отступает от них», — напишет в своей пьесе, увидевшей свет в 1954 году, великий Ланселот (как его называли современники) русского театра Евгений Шварц. У Евгения Львовича было литературное кредо: с детства он болезненно переживал трагические страницы литературы и старался пропускать в книгах «опасные места», а в своих произведениях категорически избегал безысходности. Добро у него всегда побеждало зло, без второго дна.
Тем удивительнее было смотреть на режиссерскую версию чуда, учитывая, что Вероника Вигг — далеко не оптимист. Ей по пути с потрошителями людских пороков Островским и Чеховым, чьи «Грозу» и «Чайку» она уже показала в Твери. Не вышла веселым приключением и ее версия «Острова сокровищ» Стивенсона. Про мрачные уэльские «Сны о кошках и мышах» и вовсе говорить не приходится.
И в этом смысле, пожалуй, у режиссёра-постановщика снова все получилось. Зритель оказался на даче с почти вишневым садом, с тонкими стенами и витражными дверями, с велосипедами, вечными предрассветными или предзакатными сумерками и с листопадом. Волшебнику-дачнику (Андрей Иванов) одинаково скучно играть и роль счастливого мужа, и роль чудотворца. Его прекрасная молодая жена (Дарья Астафьева) кажется механической заводной куклой, а всем остальным героям словно уготована роль «фабричных овощей» в «Саду чудес» химика-экспериментатора Даниэля Бертло. Некоторые из них, правда, выглядят на грядке ярче и острее других (как, например, первая придворная дама Татьяна Романова или как человек-олень с рогами из сусального золота), но это как будто случайно, поперек замысла, просто получилось. Как четырехногие цыплята и курица с усами у Хозяина дачи.
И вот в этой компании рождается новый урожай, хилый стебелек любви — очередной результат селекционной работы Волшебника. Превращенный дачником в человека молодой Медведь (Влас Стаппиев) смахивает на гимназиста, молчалив и волоок, катается по сцене на велосипеде. Принцесса (Александра Костырева) в платье с белым воротником, в белых носочках и с баранками кос напоминает сразу всех героинь послевоенного времени, вскидывает тонкие руки-ветви и говорит с надрывом. В реальной жизни они бы не встретились и не полюбили, все наколдовано. И только напоминает сказку со счастливым концом. В этом зрителей убеждают продукты предыдущих неудачных экспериментов селекционера-волшебника — люди-овощи из свиты короля-отца, да и сам король (Александр Романов).
И все это длится и тянется, зал охвачен осенней урожайной тоской, играющее на многочисленных декорациях-витражах солнце никого не греет, кажется, что во втором действии вместо Марка Захарова за кулисами встают тени Чехова и Островского, и уже не верится, что поцелуй, который должен превратить Медведя в медведя, а на самом деле — доказать силу любви и сделать всех счастливыми, вообще произойдет.
А когда все же происходит, то радость зрителя от случившегося чуда как будто бы ближе к театральному фойе с гардеробом и номерками, чем к искусству. Все хлопают, некоторые дарят цветы, кто-то кричит «браво», потом поклоны, все расходятся, есть недовольные и даже возмущенные, и наоборот. Ничего страшного: в конце концов, ТЮЗ — не миллион рублей, чтобы всем нравиться. Это театр. В него даже сам Станиславский порой не верил.
Но потом, уже в реальном мире, в дороге между театром и домом, вдруг возникает желание почитать Евгения Шварца и во что бы то ни стало вернуть себе и всему миру утраченную сказку и веру в настоящие любовь и чудеса. И что, если?.. А вдруг?.. Ну, может же так быть, что это и есть то самое — обыкновенное чудо?
